В редакционном предисловии, открывающем дискуссию “Россия в западной науке” (см. “ОНС” 2019, № 3, с. 5) , задаются рамки обсуждения, которые требуют существенного уточнения. Так, утверждается: «Россия для ученого представляет собой обширное исследовательское поле со своей неповторимой спецификой, во многом отличной от привычной для западного исследователя… изучение нашей страны… оказывается в сфере “страноведческих исследований” — направления, не очень популярного среди других сфер научного анализа. Но в то же время нельзя не видеть, что Россия — огромная страна, играющая значительную роль в мировых процессах». Неповторимая специфика вроде бы присутствует во всех странах, лежащих по отношению к России не только к западу, но и в других направлениях, размер страны и “значительная роль в мировых процессах” выглядят какими-то странными риторическими аргументами (Население Индонезии более 250 млн чел., Филиппин — более 100 млн, обе страны играют “значительную роль в мировых процессах”, все более смещающихся в сторону Тихого океана. Что знают о России исследователи из этих стран, и что о них знаем мы?) Вдобавок, кроме страноведения, неповторимую специфику государств успешно изучают в экономической компаративистике, причем в совершенно различных аспектах, например, с точки зрения спекуляции национальными ценными бумагами на финансовых рынках (см. прекрасный анализ в [<em>Шарма</em> 2018]).

Если не обращать внимания на указанные рамки, а сосредоточиться только на том, какое место в литературе, написанной на английском языке, уделяется “российским исследованиям”, то, по моему мнению, А. Либман в своей статье дал объективную и практически исчерпывающую характеристику данного вопроса [<em>Либман</em> 2019]. Во всяком случае, мне добавить тут нечего. Отмечу также, что, если на место России поставить, скажем, ЮАР после отмены системы апартеида, оценки южноафриканских и российских исследований вряд ли будут принципиально различаться.

Дело, однако, в другом. Ключевым концептом, задевающим нерв отечественного обсуждения, выступает признание важности существования некоего “западного исследователя” (заметим, не германского, польского или румынского, но именно <em>западного</em>), который, по-видимому, должен отойти от своих привычных исследовательских практик и поразиться российской неповторимости. Однако дискуссия, которая задается признанием Запада как референтной группы для российского гуманитария, уже имела место в журнале “Антропологический форум” шесть лет назад.

Открыла ее провокационная — по собственному признанию авторов — работа “Провинциальная и туземная наука” М. Соколова и К. Титаева [<em>Соколов, Титаев</em> 2013]. Суть этого разделения хорошо передает один из участников дискуссии, С. Ушакин: «Соколов и Титаев строят свою таксономию на (зыбком) основании одной метафоры: коммуникация между учеными есть разговор, т.е. более или менее направляемый обмен символами, их — символов — своеобразная циркуляция. Выбор ключевой метафоры позволяет авторам сделать следующий шаг: сконцентрироваться на характере самого обмена / циркуляции. В итоге мы получаем “трехчленку” — <em>замкнутая циркуляция </em>(“натуральное” хозяйство) “туземной” науки, “<em>неэквивалентный</em>”<em> обмен </em>(карго-культ) “провинциальной” науки ну и, соответственно, — <em>полноценный товарообмен </em>на рынке “столичной” науки» [<em>Ушакин</em> 2013, с. 177–178]. Именно это положение провинциальной науки, когда “мы их читаем и цитируем, а они нас — нет”, думаю, и лежит в основе утверждения: “нельзя не видеть, что Россия…”. А почему, собственно, <em>нельзя</em>?

Для провинциальных ученых, как их характеризуют Соколов и Титаев, важнейшая часть мировоззрения — их вера в существование столичной, <em>мировой</em> науки: “Поскольку происходящее в центре в провинциальной науке по определению считается более важным и совершенным, действующий нормативный алгоритм вначале требует уделить внимание тому, что говорится там. Собственно, для провинциальной науки именно посещение интеллектуальных салонов метрополии является основным маркером статуса; те, кто принят в них, не рискует потерять лицо, не посетив кого-то из своего круга. Так как все принадлежащие к провинциальной науке в общем-то смирились со своим положением ученых второго сорта, они могут безбоязненно игнорировать друг друга до тех пор, пока у них есть доказательства их опосредованной близости к ученым первого сорта. Известная враждебность, которая всегда существует между академическими коллегами-конкурентами, здесь особенно легко выходит наружу. Как правило, она выливается в войны умолчания, при которых тематически как раз наиболее близкие коллективы игнорируют друг друга. Социологи могут вспомнить конкуренцию разных групп, занимавшихся импортом Бурдье, сетевого анализа или институциональной экономики в Россию и старательно избегавших ссылаться друга на друга публично, а в личной коммуникации отпускавших уничижительные замечания в отношении ограниченности понимания остальными первоисточников” [<em>Соколов, Титаев</em> 2013, с. 254].

Экономистам это тоже все хорошо знакомо [<em>Ореховский</em> 2015^a]. Однако, обращаясь к письменным практикам экономистов с <em>мировым именем</em>, легко обнаружить те же умолчания и взаимное игнорирование. Хрестоматийными — и хорошо известными — примерами являются нобелевские лауреаты, придерживавшиеся противоположных воззрений на институты, экономическую политику и устройство финансовых рынков: Ф. фон Хайек и Г. Мюрдаль (лауреаты 1974 г.), Ю. Фама, П. Хансен и Р. Шиллер (лауреаты 2013). Еще более яркую иллюстрацию дают работы Дж. Бьюкенена и М. Олсона: в них нет антагонизма взглядов, во многом они рассматривают близкие темы, были лично знакомы и работали в одном университете¹, однако в их трудах нет ссылок друг на друга.

Но тогда зачем нужен этот симулякр “мировой науки”, вокруг которого провинциалы создают свой, по меткому выражению Ушакина, карго-культ? Зачем нужно разделение на провинциальную и туземную науку, <em>что</em> оно дает тем, кто проводят такую идентификацию?

Прежде чем отвечать на эти вопросы, необходимо остановиться на характеристиках “туземцев”. В статье Соколова и Титаева появление последних связано с распадом советской иерархии гуманитариев и идеологического контроля: «Начать, вероятно, следует с истории возникновения и формирования туземной науки как целостного феномена — заглянуть в советскую и постсоветскую историю и попытаться увидеть ее истоки. Советская система управления наукой в числе прочего предполагала экспорт гуманитарных дисциплин в регионы.

Однако основным типом экспорта было обеспечение вузов и академических институтов специалистами в области философии, научного коммунизма и политэкономии. Кроме того, гуманитарная наука была представлена преимущественно педагогическими вузами, а также историческими и филологическими факультетами университетов. При этом очень часто при кафедрах и факультетах функционировали дополнительные структуры (социологические лаборатории, рабочие группы и т.п.). Все представители этих дисциплин были плотно интегрированы в советскую систему академической мобильности и контроля качества научного продукта. Существовали регулярные курсы повышения квалификации, конференции на общесоюзном уровне и все прочие атрибуты “нормальной” академической жизни. Контакты с коллегами с родственных кафедр, с профильными факультетами и академическими институтами существовали и были достаточно активными. Не в последнюю очередь это было нужно для обеспечения идеологического контроля над социогуманитарными дисциплинами. Как хорошая хозяйка салона, советская власть следила за тем, чтобы все участвовали в разговоре и чтобы кружки, общающиеся в разных частях зала, не договорились до чего-то, что перессорит их между собой или, еще того хуже, с ней.

В начале 1990-х гг. произошло два изменения, которые радикально трансформировали это пространство. Во-первых, было полностью закрыто бюджетное финансирование интеграции региональных кафедр в единую систему (как и практически все финансирование академической мобильности, но здесь последствия этого были особенно ощутимы). Во-вторых, сами кафедры вынуждены были срочно осваивать новые дисциплины и формы работы, поскольку из учебных планов были удалены все “их” предметы, кроме философии. С исчезновением возможности общения с коллегами была разрушена одна из главных составляющих науки — система конвенциональной оценки качества производимого продукта. Никто не следил больше, кто и что говорит в разных углах зала и слушает ли» [<em>Соколов, Титаев</em> 2013, с. 253–254].

Существует старая поговорка обществоведов: “очевидец — естественный враг историка”. Благостная картина тоталитарного идеологического контроля, по-видимому, вполне соответствует как стандартным представлениям <em>западного исследователя</em>, так и мироощущению <em>провинциального ученого</em>. Однако это сильно расходится с теми общеизвестными фактами, которые, по-видимому, не укладываются в картину “хорошей хозяйки — советской власти” (??!). При этом речь идет не столько о фигурах масштаба Ю. Левады, А. Зиновьева или Г. Щедровицкого (стоит отметить, что лишь через организационно-деятельностные игры последнего, радикально трансформировавшие мировоззрение советского человека, прошло, по-видимому, не менее 10 000 человек), сколько о куда более скромных личностях, типа члена КПСС, кандидата экономических наук, доцента А. Чубайса или заведующего кафедрой общественных наук ИПК Минцветмета в Свердловске Г. Бурбулиса.

Рядом с кафедрами политэкономии как в центральных, так и в туземных вузах существовали кафедры экономической кибернетики и математических методов в экономике. Периферийным студентам (о ужас!) читались туземными профессорами курсы оптимизации и математического программирования, которые идеологически основывались на “буржуазной” теории предельной полезности, а не трудовой теории стоимости. Да и к части “столичных” политэкономов (если считать таковыми ученых из МГУ и ЛГУ) “на периферии” было, прямо скажем, во многом скептическое отношение. Причем в стенах одного только МГУ преподавали люди, придерживающихся очень разных взглядов на экономическую теорию (достаточно упомянуть Н. Цаголова, его ученика Г. Попова, С. Шаталина, Е. Майминаса, не говоря уже о других).

Конечно, многое зависело как от личностей преподавателей и ученых, так и от общей атмосферы того или иного вуза. Если прибегнуть к нелюбимому нами методу интроспекции, то уже в 1978 г., читая в Новосибирском госуниверситете курс экономической истории, Б. Орлов, прошедший войну с 1941 по 1945 гг., помню, мимоходом обронил: “…как вы, вероятно, уже знаете, ни одна из советских пятилеток так никогда и не была выполнена”. После чего он привел статистические иллюстрации своего тезиса. Это не помешало нам далее слушать и успешно сдавать курс “истории КПСС”, где утверждалось прямо противоположное. Поэтому великолепный, яркий роман А. Юрчака о дискурсивных практиках в СССР “Это было навсегда, пока не кончилось” [<em>Юрчак</em> 2014] имеет такое же отношение к наблюдавшейся нами в 1970-е–1980-е гг. действительности, как и произведения братьев А. и Б. Стругацких. Все логично выстроено, убедительно написано, близко к “той жизни”, однако либо не совсем так, либо уже совсем не так.

Возвращаясь к центральному вопросу — вере в наличие мировой (столичной), провинциальной и туземной науки — необходимо отметить очевидное: это <em>политическое</em> разграничение. Как хорошо пишет Соколов: “В российских социальных науках водораздел между теми, кто верит, что читать западные книги важнее, чем русские, и теми, кто уверен в обратном, проходит более-менее по линии, отделяющей Болотную площадь от Поклонной горы” [<em>Соколов, Титаев</em> 2013, с. 252; <em>Соколов</em> 2010]. Политическое, если верить К. Шмиту, — это различение друга и врага [<em>Шмитт</em> 1992]. Ориентация на референтную группу в лице западного исследователя и симулякра мировой науки — это свои люди для “воинов света”. У туземцев, которые отрицают само существование как мировой науки, так и фигуры стандартного западного исследователя (любопытно, как бы мог выглядеть стандартный “российский исследователь”?), в отсутствие общего идеала ситуация выглядит более разнообразной. Скажем, эстетика фэнтези Н. Перумова и поэтизация Тьмы радикально расходится с одним из британских родоначальников жанра Р. Толкиеном, но, судя по продажам произведений этого писателя (кстати, в качестве биофизика вполне подходящего под статус мирового ученого, в то время как про переводы его художественной прозы Википедия умалчивает), вполне признается как провинциалами, так и туземцами. Что же до песни под названием “Оркская” М. Елизарова (другого популярного российского писателя), то далеко не каждый туземец сможет оценить пафос и сарказм этого “гимна”. Понятно, что в политической схватке с воинами света у туземцев мало шансов.

Прелесть веры в мировую науку для экономистов, вообще говоря, очевидна. Она предлагает экономическую панацею, доступную пониманию даже российской власти, которая с давних времен <em>глубоко провинциальна</em> как раз в том самом смысле, какой вкладывают в этот термин Соколов и Титаев. И уже потому (а заодно в результате своей давней идентификации с Западом) этот “единственный европеец” в России глубоко презирает туземцев. Как заметил хорошо чувствующий подобные нюансы Г. Павловский: “Власть чувствует себя о-о-очень мудрой, бесконечно ученее всех, кто ей что-то советует. Старый-престарый Ясин, бывший министром, еще когда о Суркове не знали в Кремле, — для нас чудак-несмышленыш. У такой власти в принципе нет партнера, нет достойного собеседника (странным исключением был Гайдар — теневой гуру любой команды в Кремле). Власть иногда навещает Общественную палату, как приют для даунов — бедняжки, какое горе! С вами здесь хорошо обращаются? Но не советоваться же нам с идиотом!” [<em>Павловский</em> 2012, с. 9].

Любопытно, что как раз здесь Ушакин глубоко ошибается в своем описании феномена “туземной” науки: “Мне сначала казалось, что дело в конкретных индивидах, но сейчас я все чаще думаю, что тут проблема системная: закрытые структуры по производству знания, хорошо встроенные в местные системы обмена, воспроизводят себя не за счет циркуляции <em>знания</em>, а за счет циркуляции <em>людей</em>. И мы знаем из антропологии, что в таких системах определяющим является не качество продукта, а лояльность членов системы” [<em>Ушакин</em> 2013, с. 188]. Как он представляет себе “закрытые структуры по производству знания” в условиях критериев, установленных упраздненным ныне ФАНО и плавно перешедшими в систему показателей эффективности вузов и НИИ российского Министерства образования и науки? Лояльность чему/кому? Российской власти? Для экономиста это означает только освоение авторитетного дискурса либеральных замполитов [<em>Ореховский</em> 2015^b] и плавной трансформации в очередного неофита карго-культа мировой науки. Как когда-то писали подзабытые ныне “прорабы перестройки”, “Иного не дано”.

Глядишь, <em>тогда</em> и вправду западные исследователи оценят российскую уникальность. Жаль вот только, что грантов от фонда Дж. Сороса для туземцев более нет. Ибо, как замечает уже многажды процитированный Ушакин: «Обучение и гранты позволили этим ученым познакомиться со стандартами и требованиями мировой науки, ввели их в тематику и сети. Но заканчивается эта интеграция, как правило, одинаково: рано или поздно эти молодые ученые, прошедшие “школу Сороса”, регион покидают и вливаются в ту самую мировую науку, язык которой они так хорошо усвоили. Попытки же “локализовать” этих ученых на местах, обновить с их помощью региональные университеты, как правило, заканчиваются безуспешно. Особенно если учитывать тот объем финансирования, который ушел на многочисленные школы, проекты и прочие формы поддержки. Не сложилось критической массы в регионах. Точнее — нежизнеспособной оказалась там этика и практика мировой науки» [<em>Ушакин</em> 2013, с. 186].

Вот так-то. А то все “карго-культ”… Не получилось у Дж. Сороса, надо пробовать рецепты Дж. Шарпа.

Думается, тема дискуссии может быть переформатирована — не “Россия в западной науке”, а “как российским представителям социальных наук лучше вписаться в мировую науку”. При этом слово “российский” может быть корректно заменено на “не-западный”. И хорошо бы при этом найти каких-нибудь «западных исследователей», которые бы объяснили нам не только то, <em>как</em> это сделать, но, главное, <em>зачем</em>. Может, тогда, наконец, мы, туземцы, начнем понимать отечественных реформаторов науки и образования, внедряющих в жизнь “лучшие зарубежные практики”.