DOI: 10.31860/0131-6095-2019-4-229-233

<em>© А. Г. </em><em>Гродецкая</em>

И. С. ТУРГЕНЕВ В ЦЕНТРЕ ПОЛЕМИК*

Среди богатой тургенианы юбилейного 2018 года монография Галины Михайловны Ребель «Тургенев в русской культуре» заслуживает специального внимания по многим причинам. Профессор Пермского государственного гуманитарно-педагогического университета, Г. М. Ребель посвятила десятки научных работ творческой эволюции Тургенева в идейно-философском и эстетическом диалоге с современниками, поэтике его больших и малых прозаических форм.¹ Обобщающим итогом этой работы и стала юбилейная монография. Ее отличает яркий исследовательский пафос, редкая в наши дни эмоциональность, формирующая необычный, живой и вдохновенный стиль при аналитической глубине, широте историко-культурного диапазона и мастерстве анализа конкретных текстов. Скажем больше, в пафосе, полемике, лирике авторское повествование всегда созвучно цитируемому тургеневскому тексту, который служит для него камертоном, тонко и точно словесно и эмоционально его оркеструющим.

Свою главную задачу Ребель видит в раскрытии личностного масштаба и уникального значения Тургенева как центральной, системообразующей фигуры в русской культуре второй половины XIX века. Предисловие «Гений меры» открывается цитатой из Д. С. Мережковского: «В России, в стране всяческого, революционного и религиозного, максимализма, стране самосожжений, стране самых неистовых чрезмерностей, Тургенев едва ли не единственный, после Пушкина, <em>гений меры </em>и, следовательно, гений культуры. Ибо что такое культура, как не <em>измерение, </em>накопление и сохранение ценностей?»² Ребель продолжает: «Разносторонняя и при этом глубокая образованность, уникальный художественный дар, масштабность личности, интеллектуальная мощь и интеллектуальная свобода, социальная интуиция, просветительская энергия при содействии судьбы, в которой неразрывно сплелись Россия и Западная Европа, — все это обеспечило Тургеневу особое — срединное, стержневое — место в русской культуре». Его художественная стратегия состояла в <em>«наведении </em><em>мостов», </em>в «установлении глубинных сущностных связей между разнородными и даже антагонистическими явлениями и смыслами, воссоздание их без нарочитых перекосов и тенденциозных акцентов» (с. 4, 7). При этом эталонности, классичности и «мерности» тургеневской прозы неизменно сопутствовал «раздражительный» фактор: для многих современников, прежде всего «гениев безмерности» Л. Н.Толстого и Ф. М. Достоевского, он был непримиримым оппонентом.

По убеждению автора монографии, Тургенев остался поверхностно прочитанным и недооцененным, и полемический пафос ее исследования заложен уже в этом утверждении. Однако так ли это? Признаем, что новизна предложенных в монографии интерпретаций относительна, литература о Тургеневе чрезвычайно богата (и далеко не вся учтена в монографии), материал, на котором выстраиваются авторские интерпретации, собственно текстовой, документально-мемуарный и эпистолярный, известен и глубоко изучен,³ и сами интерпретации, неизменно полемически акцентированные, подчас приобретают характер не столько спорных, сколько излишне декларативных истин. Содержательно их можно свести к нескольким положениям, сформулированным в предисловии и последовательно раскрытым и обоснованным в отдельных главах, что составило прочное внутреннее концептуальное единство монографии. В самом общем виде положения эти таковы: Тургенев был родоначальником идеологического романа, центральный герой его романов всегда герой-идеолог; честный аналитик действительности, чуткий к «живым струнам общества» (Н. А. Добролюбов), именно Тургенев сделал художественную литературу насущной повседневной потребностью для образованного общества, важнейшим стимулом его интеллектуального и нравственного развития; как талантливый типолог Тургенев «нашел и сформулировал типологическую <em>меру </em>для выражения сущности тех человеческих характеров, которые во многом определяли состояние русского общества и тенденции его развития на протяжении десятилетий» (с. 11); он обогатил персонажный мир русской литературы, создав характеры (Рудин, Лаврецкий, Инсаров, Берсенев, Шубин, Базаров, Кирсановы, Литвинов, Потугин, Нежданов, Соломин), соответствующие времени и объясняющие его; в «тургеневских девушках» воплотились типологически значимые (при неповторимой индивидуальности каждой), ключевые тенденции национальной жизни; Тургенев был также создателем жанровой <em>меры, </em>его <em>жанроопре</em><em>делительная</em><em> </em>стратегия имела важнейшее значение для оформления жанровых границ рассказа, повести и романа, а также их циклов и серий, вплоть до цикла лирических миниатюр; драматургию Тургенева отличала предчеховская новизна формы и сложность психологического подтекста; творческое наследие Тургенева представляет уникальную художественную цельность и эстетическую завершенность.

* <em>Ребель</em><em> Г. М. </em>Тургенев в русской культуре. М.; СПб.: Нестор-История, 2018. 376 с. 1 В первую очередь см.: <em>Ребель</em><em> Г. М. </em>Герои и жанровые формы романов Тургенева и Достоевского (Типологические явления русской литературы XIX века). Пермь, 2007. В основу этой монографии легла докторская диссертация под тем же названием, защищенная в 2007 году. ²<em>Мережковский Д. С. </em>Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995. С. 475. ³Нельзя не отметить с сожалением, что при цитировании текстов Тургенева и при ссылках на примечания к ним автор монографии использует первое академическое Полное собрание сочинений и писем в 28 томах, издававшееся в 1961–1968 годах, тогда как в настоящее время близится к завершению второе издание (начато в 1978 году).

Первая из двух частей книги названа «Творческая стратегия», в 1-й главе «„Надеюсь, это не будет потерянным временем": По материалам писем 1847–1850 годов» в подробностях представлен парижский этап жизни Тургенева как процесс его становления и самовоспитания, в котором тесно сплелись искусство, литература, музыка, театр, философия, история (революция 1848 года) и «подземная жизнь художника» (определение Б. К. Зайцева). Письма Тургенева этих лет к Полине Виардо автор рассматривает как часть насыщенного творческого диалога, в них объединены дневник, лирическая исповедь, зарисовки с натуры, философские миниатюры, театральные и музыкальные рецензии, хроника культурной жизни Парижа и отчеты писателя о собственной творческой работе; в этом диалоге, считает Ребель, оттачивался природный ум Тургенева, оформлялось его эстетическое кредо.

Эпистолярное наследие писателя в целом — и это глубоко справедливое положение автора монографии — по масштабу и многообразию тем, по философской глубине и эстетическому совершенству — должно быть поставлено в один ряд с его художественным наследием, в единое русло его самоопределения и самовыражения.

Главным оппонентом Ребель в этой главе становится Зайцев, писавший о «прохладе», отстраненности Тургенева как одном из стержневых свойств его личности.⁴ Нет, убеждает нас автор, Тургенев в любви и любовной переписке был дерзок, страстен, глубоко впечатлителен, оставаясь при этом чуждым крайностей и аффектов, сохраняя гармонию и меру, <em>«чис</em><em>тоту очертаний» </em>(с. 26) в передаче любого чувства и состояния. На этом этапе, в напряженном чтении и диалоге с европейской интеллектуальной элитой, «в воздухе высокой культуры» (П. В. Анненков) оформляется собственный «открытый воздух» тургеневского миросозерцания, его социально-культурное и религиозное свободомыслие и философский скепсис. На этом этапе в его новеллистике и драматургии определяются и утверждаются: <em>«романтический </em>реализм» как основа художественного метода, сочетающий верность действительности с поэтичностью и романтической приподнятостью; психологизм и принципы субъективации повествования, когда художественный мир заселяется множеством персонажей, выступающих субъектами собственного слова и судьбы; оформляется культурный тип «лишнего человека», один из ключевых в русской традиции.

⁴ <em>Зайцев Б. К. </em>Жизнь Тургенева // Зайцев Б. К. Далекое. М., 1991. С. 153.

Глава 2-я «„Живые мощи" и живые души» целиком посвящена конкретному тургеневскому тексту. В 1874 году, участвуя в сборнике «Складчина», Тургенев «в старых бумагах» отыскивает «недоконченный отрывок», который, наряду с рассказами «Конец Чертопханова» и «Стучит!», присоединяет к циклу «Записки охотника» (в издании 1874 года) вопреки категорическим возражениям Анненкова, считавшего «неприкосновенный» тургеневский цикл сложившимся «памятником», «захватившим целую эпоху и выразившим целый народ в известную минуту». Какие мелодии усилил или привнес этот рассказ в цикл «Записок охотника» — этим вопросом задается автор монографии. Обстоятельный содержательно-структурный анализ в данном случае полемически развернут против популярных современных интерпретаций, выявляющих в рассказе религиозно-мистический дискурс, и нацелен на раскрытие в тексте вечных экзистенциальных проблем, заданных его лирико-философскими прототекстами — тютчевскими «Эти бедные селенья…» (давшими рассказу эпиграф со словами о народном «долготерпенье») и «Silentium!» и «Старательно мы наблюдаем свет…» Е. А. Баратынского. В рассказе, считает Ребель, дана универсальная формула человеческого бытия, освобожденного от телесно-земных оков, близкая «разговорам в беспредельности» героев Достоевского. Здесь <em>охотник, </em>он же <em>странник, </em>постигает трудноуловимые «текучую плоть и мерцающие смыслы бытия», и он <em>же рассказчик, </em>«данный в непрерывном движении от одной истории-ситуации к другой», создает в итоге поэтический сборник, «любовную книгу» (М. О. Гершензон), в которой гоголевская тема социального зла совмещена с <em>антигоголевской</em><em> </em>по своей сути эстетикой (с. 57–58), гармонизирующей бытие в естественных пропорциях исторического, социального, природного и экзистенциального.

В 3-й главе « „У счастья нет завтрашнего дня": Пушкинские мотивы и образы в повести „Ася"» представлена в целом традиционная интерпретация тургеневской повести. В этой главе, отметим, нет острой полемической задачи, как в большинстве других очерков-глав, нет здесь фактически, при отсутствии полемики, и отсылок к критической и исследовательской литературе, за исключением хрестоматийной статьи Н. Г. Чернышевского и статьи В. А. Недзвецкого «Любовь — крест — долг» (1996). В «Асе», выделяющейся «нежной прелестью языка» в прозе Тургенева, в целом «мягкой, женоподобной и гибкой» (Мережковский), пушкинские мотивы, реминисценции и аллюзии, как считает Ребель, лежат на поверхности, приобретая новую мелодическую окраску и новое концептуальное значение. Соотнесенность повести в событийно-сюжетном, характерологическом и символическом планах с «Евгением Онегиным» и линией Татьяны Лариной для автора монографии очевидна. Ася, на ее взгляд, является убедительной представительницей «гнезда» Татьяны Лариной. Препятствием для счастья героев повести, которое было по-пушкински «так возможно, так близко», и причиной «бегства» главного героя становится его нерешительность и слабость перед неуправляемой и непредсказуемой стихией любви. Максимализм типичной «тургеневской девушки» здесь вступает в конфликт с типичными свойствами тургеневского героя-мужчины, «постепеновца», созерцателя, выжидателя. В конечном счете это повесть о невозможности, миражности счастья, об экзистенциальной обреченности человека на несчастье, однако трагизм существования у Тургенева окрашен возвышенной поэтичностью, которой дышит финал «Аси».

Самостоятельное значение имеют 4-я и 5-я главы — «Роман: становление жанровой формы» и «Роман: определение жанровой формы» , в них речь идет об особенностях романной поэтики Тургенева. Разумеется, в обеих главах рассматриваются сложившиеся концепции романного творчества писателя, от полного отрицания у него романной формы (Б. М. Эйхенбаум) до определения ее жанровой гибридности: повесть-роман (А. Г. Цейтлин), роман-эскиз (В. Г. Одиноков), и, наконец, признания ее уникальности и классичности (Л. В. Пумпянский). Сам Тургенев со свойственной ему самокритичностью признавал «эскизность» своих романов, именовал их «удлиненными повестями», особенно в ответах на известные упреки Гончарова, убежденного в неспособности «миньятюриста» к созданию больших эпических форм.

Становление романной формы прослеживается в 4-й главе на примере романа «Рудин», речь здесь идет о неодномерности как тургеневского психологизма, так и историзма, о структуре конфликта и сюжетных функциях персонажей, главным образом, о принадлежности Рудина к гамлетовскому типологическому «гнезду». Однако подача героя у Тургенева, подчеркивает автор, многомерна и освещение ряда сюжетных ситуаций диалогически интенсивно. Жанровую структуру и сюжетную логику повести ломает, как считает Ребель, вписанный в нее хронотоп дороги, мотив духовного скитальчества центрального героя и кардинальное изменение в конце повести изначально и, казалось бы, раз и навсегда данной Лежневым интерпретации его личности. Финал романа, гибель героя на баррикадах, преображает Рудина, и конструктивная двойственность романной структуры (ее слом в 12-й главе и финале) рассматривается как эстетически оправданная: она выступает аналогом двойственности центрального персонажа. Роман становится <em>«романом лица» </em>(один из терминов Пумпянского), его герой обретает «бессмертие», его личностная значимость повышается до статуса общечеловеческой.

Принципиальное отличие романа Тургенева от его повести составляют, согласно концепции автора, разные уровни <em>испытания </em>героя (не только на rendez-vous); любовная сюжетная линия, достаточная для повести, в романе трансформируется масштабом личности и судьбы центрального персонажа. Обязательным жанровым атрибутом романа, кроме того, является идеологическая полемика, полемический «простор» и «объем» заданных тем, композиционной компактности и центростремительности повести противостоит сюжетно-композиционная романная разветвленность.

Впервые тургеневский жанровый романный инвариант оформился в «Дворянском гнезде» (с. 101): споры о путях развития России составляют в нем необходимое идеологическое звено, а драматическая история любви Лаврецкого и Лизы встроена в национально-историческую проблематику. Лаврецкий со всей очевидностью перерастает социально-исторический тип, его личностная свобода и ценность превосходят любого рода типологизирующие характеристики (как пишет Ребель, «попытки объективации, <em>пришпиливания</em><em>, </em>исчерпания» — с. 105), решение героем бытийных проблем переносится в экзистенциальную сферу. Так, в основных координатах, представлены становление романной формы у Тургенева и ее жанрогенерирующие факторы.

Данные положения получают продолжение и развитие в 5-й главе, где повторно и более обстоятельно рассматриваются жанроопределяющие дефиниции тургеневского романа, предложенные в работах исследователей, специально этой темой занимавшихся (с. 107—109): роман социально-психологический, общественно-идеологический, исторический (Г. Б. Курляндская, П. Г. Пустовойт), социально-политический (Г. А. Бялый), общественный (А. И. Батюто), роман частной жизни (В. Я. Кирпотин), бытовой психологический роман с любовной интригой (У. Фохт), субъективный роман, роман кульминации личности (Н. А. Вердеревская), «персональный» роман испытания как вариант социально-универсального романа (В. А. Недзвецкий). Ю. В. Лебедев и В. М. Маркович писали о наличии в тургеневском романе трагического начала, которое трактовали по-разному, О. Н. Осмоловский предложил определение «идеологический трагедийный роман», Пумпянский дал несколько формулировок: «героический роман », « роман искомого героя», «роман лица», «роман социальной непродуктивности», «культурно-героический роман» и, наконец, «трехъярусное построение: культурно-героический роман, лирико-любовный и сатирико-бытовой, — развившееся на основе пушкинского „свободного" романа». Однако, с точки зрения Ре-бель, все существующие определения не носят инструментального, жанроразличительного характера и приложимы не только к тургеневским романам. Автор учитывает также попытки определения жанровой структуры тургеневского романа в сопоставлении с романами Достоевского,⁵ Толстого, Гончарова, Писемского (в работах Л. В. Пумпянского, М. М. Бахтина, В. А. Недзвецкого, Н. Ф. Будановой и др.).

Необоснованность типологического сближения романов Тургенева и Гончарова (а именно этой близостью объяснялся известный конфликт, «третейский суд», состоявшийся в 1860 году, и последовавшая за ним «ревнивая и несправедливая» антитургеневская «Необыкновенная история») для Ребель очевидна: у двух романистов принципиально различны и предмет изображения, и эстетические задачи. Если для Гончарова, что неоднократно признавал и он сам, и критики-современники, объектом изображения могла быть только устоявшаяся, сложившаяся жизнь, определившаяся в своих историко-социальных формах, то Тургенев, напротив, ориентировался на текучую, чреватую переменами, остро и современно проблематичную реальность. Антиисторичности Гончарова, укорененности его героев в бытийно-бытовом пространстве и времени противостоит аналитический историзм Тургенева, идеологическая насыщенность и полемическая энергетика его романов (с. 111). ⁵ Подробный сопоставительный анализ романных жанровых форм Достоевского и Тургенева принадлежит Г. М. Ребель, см. ее указанную выше монографию « Герои и жанровые формы романов Тургенева и Достоевского».

Гораздо больше оснований автор монографии находит для сближения романной поэтики Тургенева и Достоевского, их романы, на ее взгляд, принадлежат к одной идеологической нише, представляя жанровые модификации «идеологического романа-как-жизнь» (Тургенев) и «идеологического романа-эксперимента» (Достоевский) (с. 112). Идеологическая проблематика и герой-идеолог составляют конструктивные элементы сюжета и жанра у обоих романистов, однако герой Тургенева не сводим к идее и не исчерпывается ею в отличие от героя Достоевского, заложника идеи и ее персонификации. Здесь же отмечена функциональность героя в персонажном мире Достоевского и его самоценность и суверенность в персонажном пространстве Тургенева. Принципиальные отличия автор видит и в структуре сюжета у двух романистов: у Тургенева это <em>«ли</em><em>нейное объективное движение </em>героя по своей судьбе, у Достоевского — спирально-кумулятивное субъективное кружение героя вокруг события» (с. 134).

Вторая часть монографии — «Творческая полемика» — демонстрирует то диалогическое напряжение между Тургеневым, «гением меры», и его «безмерными» оппонентами, которое и создает, пожалуй, главную исследовательскую интригу. В 6-й главе «Искушения русского романа: „Накануне" в добролюбовской интерпретации» обстоятельно изложена критическая позиция автора яркой, «качественной и даже эталонной» (с. 143) статьи Добролюбова «Когда же придет настоящий день?». Статья не только открыла русскому читателю сущностные смыслы романа, считает Ребель, она, совокупно с романом, определила тенденции национальной жизни.

Еще обстоятельнее глава 7-я второй части «Тургенев и „Бесы" Достоевского», дающая исчерпывающую, можно сказать, предысторию появления в «Бесах» Кармазинова («Баденская встреча 1867 года») и исследование функций в сюжетно-смысловой структуре романа этого персонажа, реализовавшего феномен того «мощного личностного, идеологического и эстетического раздражителя», каковым был для Достоевского Тургенев. И в этой главе авторская позиция остро полемична в сопоставлении и противопоставлении многочисленных мемуарно-биографических свидетельств и критико-аналитических интерпретаций (К. В. Мочульский, Ю. А. Никольский, Л. П. Гроссман, А. С. Долинин, Р. Г. Назиров, А. П. Чудаков, Г. С. Померанц, Н. Ф. Буданова и др.) и носит открытый адвокатский характер по отношению к Тургеневу: интерпретация направлена на изобличение идеологии и механики «памфлетной мясорубки» (с. 207) Достоевского, в которую попал и Тургенев, и русский либерализм.

Структурно и предметно иначе, нежели предшествующая, выстроена 8-я глава «Тургенев — Толстой — Достоевский: Подтексты Пушкинского праздника», но и в ней не менее очевидна полемическая позиция автора. Исследовательница и здесь выступает с позиции адвоката Тургенева, рассматривая его как «системообразующую фигуру» в самом событии праздника. Именно Тургенев, в 1878 году примирившийся с Толстым после 17-летнего разрыва, в начале мая 1880 года был направлен С. А. Юрьевым в Ясную Поляну с миссией склонения к участию в торжествах непреклонного Толстого. Подробно, с разъяснением причин, предпосылок и обстоятельств случившейся в 1861 году ссоры, а затем и всей последовательности взаимных примирительных жестов, писем и визитов, запечатленных в мемуарах семьи Толстого и в переписке Тургенева с Анненковым, Страховым и Фетом, воссоздана здесь история многолетнего притяжения-отталкивания двух великих современников. Посольство Тургенева окончилось неудачей, на Пушкинские торжества Толстой не явился, однако «интригу» в этом историко-биографическом и психоаналитическом очерке составил якобы пущенный Тургеневым по возвращении из Ясной Поляны слух, что Толстой сошел с ума. Подхваченный Григоровичем, Катковым и Юрьевым, этот слух попал в письмо Достоевского жене от 27 мая 1880 года, которое и осталось единственным документирующим его свидетельством. На развенчание этого «упорного мифа», отразившегося в современной достоевистике и ряде работ о Толстом (Л. И. Сараскина, П. В. Басинский и др.), направлена убедительная аргументация Ребель.

Личностная и идейная конкуренция Достоевского с Тургеневым, конфликт их «партийных» позиций отразились в «Пушкинских речах» и составили предмет исследования в 9-й главе «Учитель или пророк? Тексты Пушкинского праздника». Главным триумфатором на празднике стал Достоевский, но, по убеждению автора монографии, пророческой для судеб России оказалась не его речь, а свободная от пророческого пафоса речь Тургенева.

Совершенно оригинальна концепция Ребель в 10-й и 11-й главах — «Чехов как Базаров: Мировоззренческий и художественный аспекты тургеневской традиции (1)» и «Чехов и „тургеневская девушка": Мировоззренческий и художественный аспекты тургеневской традиции (2)». В первой из глав подробно представлены общие для Тургенева и его героя психологические и мировоззренческие черты (мировоззренческий «нигилизм», презрение к «общим местам» и проч.), составившие «один из лейтмотивов художественного творчества Тургенева и интеллектуальный стержень образа Базарова» (с. 284), а затем и «базаровское» в личности, жизненной философии, социальной и творческой практике Чехова. В следующей главе в типологическом ряду «тургеневских девушек», «жаждущих самореализации, способных на неординарный, социально дерзкий поступок» (с. 311), детально рассматриваются, в их характерологической и сюжетной функциях, чеховские Ольга Ивановна («Попрыгунья»), Зинаида Федоровна («Рассказ неизвестного человека»), сестры Волчаниновы («Дом с мезонином»), Надя Шумина («Невеста»).

В послесловии «После смерти» автор возвращается к истории отношений Тургенева и Толстого, организуя сюжет этого замыкающего книгу очерка вокруг роли Тургенева в писательской судьбе Толстого. Всю жизнь Тургенев стремился освободить Толстого от его « эстетической схимы », неизменно призывая, вплоть до последнего предсмертного письма, осознать себя и быть прежде всего «литератором». Главным свидетельским источником в этом очерке стали мемуары А. Б. Гольденвейзера «Вблизи Толстого», однако широчайшие знания автора и помимо конкретного источника позволяют ей признать: «…Тургенев в этом густо насыщенном фактами и размышлениями культурном контексте стоит особняком. Для Толстого он очевидно не один из многих, а исключительный, единственный в своем роде часть личной и творческой судьбы самого Толстого, творческий камертон, точка отсчета, ориентир и даже своего рода alter ego» (с. 362).

Отметим еще раз в заключение особую насыщенность рецензируемой монографии разнообразным материалом при безупречной фактологической точности в его подаче. Г. М. Ребель много и продуктивно занимается прозой, поэзией, драматургией XX века, от М. А. Булгакова до многоликой текущей современности. Поэтому Тургеневу-лирику сопутствуют в ее исследовании Ахматова, Цветаева, Окуджава, Тургеневу-мыслителю — Набоков, Булгаков и многие другие, поддерживая стержневую авторскую мысль о <em>системообразующей</em><em> </em>роли Тургенева — как видим, не только в культуре XIX века.