DOI: 10.31860/0131-6095-2019-3-250-252 <em>© А. Д. Степанов</em>

ЧЕХОВСКИЙ МИР: ЕДИНСТВО ВИДЕНИЯ^*

Первые работы Владимира Борисовича Катаева о Чехове появились еще в начале 1960-х годов. С тех пор автор опубликовал семь книг (в том числе одну на английском) и несколько сотен статей, посвященных выбранной раз и навсегда теме — поэтике Чехова. Сейчас В. Б. Катаев возглавляет чеховедение не только по должности (как председатель Чеховской комиссии Совета по мировой культуре РАН), но и по существу: с его именем связано большинство достижений этой отрасли литературоведения за последние десятилетия, в том числе такие проекты, как «Чеховская энциклопедия» для школьников, полная библиография работ о Чехове за последние полвека, журнал «Чеховский вестник», ряд конференций «Молодые исследователи Чехова» и серия сборников «Чеховиана» (возрождение которой планируется в ближайшее время). Катаев — один из последних ныне здравствующих участников создания Полного собрания сочинений и писем Чехова в 30 томах. Разумеется, ученого такого ранга постоянно приглашают выступать на различных юбилейных собраниях и пленарных заседаниях, где от него ждут широкомасштабных обобщений и напутственных слов о необходимости изучения классики. Однако, как доказывает рецензируемый сборник, куда вошли по большей части доклады, сделанные на конференциях за последние десять—пятнадцать лет, Катаев отнюдь не превратился в «свадебного генерала», а остался наблюдательным и тонко мыслящим ученым, чей уравновешенный стиль, открытость всему новому и склонность к парадоксам как нельзя лучше соответствуют предмету его исследований. Очень важным отличием и преимуществом его работ является то, что все они так или иначе соотнесены с определенной целостной концепцией чеховского творчества.

Основные элементы этой концепции сложились у автора давно, еще в монографии 1979 года «Проза Чехова: проблемы интерпретации». Вкратце они сводятся к следующим тезисам. Чехов, в отличие от своих современников-реалистов (а может быть, и в отличие от большинства писателей), интересовался не онтологией, а гносеологией, его целью было не запечатление устоявшегося или становящегося бытия, а художественное исследование способов его познания. В результате писатель сознательно ограничивал себя, отказываясь от суждений в тех областях, которые требуют специальных знаний, и исповедовал «диагностическую» установку на индивидуализацию каждого отдельного случая, воздерживаясь от анализа общественных «болезней» в целом и описывая только «отдельных больных», что, впрочем, не исключало некоторых общих критериев правильного познания и этической оценки, таких как полнота, общезначимость и справедливость. Именно предельная конкретизация и индивидуализация изображаемых субъектов и объектов познания позволяли Чехову переходить от единичного непосредственно ко всеобщему.

Можно сказать, что все последующие работы Катаева представляли собой либо интерпретации отдельных чеховских текстов и приемов путем определения их места в этой общей «системе координат», либо уточнения отдельных деталей концепции, либо ее аппроксимацию на лежащие за рамками поэтики проблемные поля: биографику, социологию творчества, рецепцию. Не является исключением и рецензируемый сборник.

В большинстве помещенных здесь статей по поэтике легко обнаруживаются знакомые доминанты. Так, например, в работе, посвященной описанию чувственных восприятий — запахов и звуков, — показано, что у позднего Чехова каждое изображенное явление такого рода неповторимо, каждое восприятие этого явления героем — индивидуально, и всё вместе говорит о «неимоверной сложности познания» (с. 93). Та же «система координат» стоит за компаративистскими анализами поэтики Чехова и его современников. Например, сравнивая двух новаторов в области драмы — Ибсена и Чехова, — Катаев отмечает, что в пьесах Ибсена «мы всегда имеем определенную, четко поставленную проблему, которая должна быть решена… в пьесах Чехова, напротив, трудно определить такую специальную проблему» (с. 152). Аппроксимация той же «системы координат» в область биографики представлена, например, в статье «Чехов и Московский университет» (с. 43–57), где доказывается, что именно в стенах университета, благодаря лекциям Г. А. Захарьина, А. И. Бабухина, Н. В. Склифосовского, Ф. Ф. Эрисмана, а также чтению Дарвина и Спенсера, студент-медик научился самостоятельно думать, находить необходимую информацию, отвергать шаблоны, изучать каждый случай медицинского или социального заболевания во всех его индивидуальных особенностях и, таким образом, выработал свой особый способ «ориентирования» в действительности. В статье «Истинный мудрец», размышляя над вопросом, «был ли Чехов философом», Катаев указывает, что писатель «с его гносеологической трактовкой мира, с его основным и постоянным героем — „человеком ориентирующимся", — предложил не новые идеи, но новые пути рассмотрения идей и мнений» (с. 170).

Важно указать на то, что, несмотря на обилие и разнообразие вводимого материала, во многих наблюдениях и выводах Катаева есть общая черта: они говорят именно об <em>ограниче</em><em>ниях </em>и <em>отказах </em>Чехова от тех или иных шаблонов мышления, традиционных литературных приемов и расхожих тем. Так, например, рассуждая о странных финалах чеховских пьес, которые не соответствуют канонам трагедии или комедии, автор указывает, что одна из главных черт чеховской драматической поэтики — сознательный «отказ от счастливых развязок» (с. 142). А статья «Смелость Чехова» объясняет отказ Чехова изображать подвижников, подобных Н. М. Пржевальскому (о котором Чехов опубликовал восторженный некролог), тем, что на Сахалине писатель «столкнулся с оборотной стороной подвижничества» (с. 60), проявившейся, в частности, в деятельности М. С. Мицуля.

Одна из загадок Чехова состоит в том, что в нем уживались убежденный бытописатель («Мы пишем жизнь такою, как она есть, а дальше — ни тпрру ни ну... Дальше хоть плетями нас стегайте») и парадоксалист, почти абсурдист, у которого, например, <em>комедия </em>(«Чайка») могла закончиться самоубийством центрального героя. Это стремление к созданию максимального эффекта реальности и одновременно к деконструктивистскому переворачиванию базовых оппозиций приводило подчас к удивительным результатам, о чем и пишет Катаев. Например, исходя из советов Чехова начинающей писательнице Лидии Авиловой о том, как переделать ее рассказ («…то, что есть Дуня, должно быть мужчиною. <…> Сделайте… Дуню офицером, что ли…»), исследователь показывает, что реальные прототипы, воплощаясь в героев чеховских рассказов и пьес, то и дело меняли пол, сохраняя при этом черты характера. Не приходится сомневаться, что эти наблюдения над чеховскими «трансгендерами» еще породят целую волну интерпретаций с позиций психоанализа и феминизма. Однако одна из трактовок прямо вытекает из концепции Катаева: Чехова, при всем его стремлении к индивидуализации героев, интересовала скорее «общность человеческая» (с. 111), не зависящая ни от возраста, ни от социальной роли, ни от гендера.

Книга, скрепленная на глубинном уровне единством понимания чеховского мира, на поверхности выглядит «собраньем пестрых глав», весьма несхожих по тематике. Здесь есть работы теоретического характера: статья о необходимости совмещения «ближнего» и «дальнего» контекста при интерпретации; работа, в которой обсуждается возможность говорить о самостоятельной «чеховской философии»; попытка определить общие принципы написания биографии писателя. Есть прочтения отдельных произведений — «Дяди Вани», «Вишневого сада» . Есть ряд статей о рецепции, причем больше всего автора занимает загадка восприятия русского писателя XIX века как «своего» людьми в разных уголках мира, от Японии до Великобритании и от Финляндии до экваториальной Африки. Иногда Катаев неожиданно выступает как острый полемист — например, в полемике с «постколониальным» прочтением «Острова Сахалин» польско-американской исследовательницей Эвой Томсон (с. 69–71) или с весьма популярной и весьма спорной биографией Чехова, написанной Доналдом Рейфилдом (с. 22–24, 226–227). Безусловно, автора очень волнует будущее чеховедения: он не просто декларирует, что творчество Чехова «неисчерпаемо», но и указывает на конкретные нерешенные вопросы: «Признанных жизнеописаний Чехова на сегодняшний день нет…» (с. 20); по-прежнему не устранены купюры в корпусе писем;¹неясно, какое именно сочинение можно считать дебютом Чехова в литературе; остановлена подготовка «большой» чеховской энциклопедии (издан только «школьный» ее вариант). Безусловно, все эти вопросы будут рано или поздно решены коллективными усилиями. Что же касается главной сферы интересов автора — поэтики Чехова — то она, по-видимому, никогда не станет областью исследовательского консенсуса, а будет по-прежнему оставаться площадкой для споров и столкновений зачастую прямо противоположных интерпретаций. Однако далеко не все спорящие обладают преимуществом целостного видения исследуемого явления, и потому работам Катаева суждена долгая жизнь.

^* <em>Катаев В. Б.</em> К пониманию Чехова. Статьи. М.: ИМЛИ РАН, 2018. 247 с.

¹ Интересно, что именно Катаев еще в 1977 году настаивал на необходимости восстановления всех купюр в готовившемся тогда Полном собрании сочинений и писем Чехова. Вопрос решался на уровне отдела культуры ЦК КПСС (с. 220-223).